Валерий Язвицкий - Иван III — государь всея Руси (Книги четвертая, пятая)
Успокоившись, но брови нахмурив, спросил он вестника:
— Кто же из лучших поиманы?
— Из главных воевод, государь, поиманы Василий Казимир, Митрий Борецкий…
— Покарал Господь злодеев! — крикнул князь Юрий Васильевич, и со всех сторон послышалось:
— Поделом ворам и мука будет!
— Наиглавные из Господы злодеи.
— Судить их без милости…
Иван Васильевич досадливо тряхнул головой, все замолчали, а Замятня продолжал:
— Поиманы еще Козьма Григорьев, Яков Федоров, братья Матвей Селезнев и Василий Селезнев-Губа, племянники Василья Казимира — Павел Телятьев и Козьма Грузов, Киприян Арзубьев, Еремей Сухощек, все золотые пояса из Господы. Много еще житьих людей, купцов, а наиболее из меньших поимано.
— Где ж главные-то злодеи? — спросил великий князь.
— В Русе, за приставы, в железы окованы.
Замятня достал из-за пазухи сверток, в тряпицу обернутый. Вынув из нее грамоту, он подал ее великому князю:
— Сие есть новгородская докончальная грамота с королем Казимиром…
— Дай, — поспешно прервал вестника Иван Васильевич.
Дрожащими руками схватив бумагу и бросив острый взгляд дьяку Бородатому, он молвил:
— Разумеешь?
— Разумею, государь. Сие…
Но государь не дал ему кончить и воскликнул:
— Грамота — наиглавная наша победа! Где ее взяли?
— В кошевом вьюке нашли, а князь Данила Митрич враз уразумел. Сие велел тобе, государь, предоставить, а прочие грамоты и списки у собя хранит для дьяков твоих.
— Добре, разумно все изделано, — похвалил Иван Васильевич, — и ты, как звать тобя?
— Иван, Васильев сын…
— Ну, спасибо и тобе, тезка мой. Добре все исполнил.
Государь протянул милостиво руку Замятне, а тот почтительно поцеловал ее.
— Саввушка, — продолжал государь, — отведи Ивана Васильевича к страже моей в шатер. Пусть примут, яко гостя, накормят, напоят и отдохнуть уложат. Ты же, Иван Васильич, утре с нами пировать будешь, а каково князю Даниле повеление будет — князь Юрий Васильич тобе скажет…
В ответ Замятня низко поклонился и молвил:
— Тут еще, государь, привезен нами из Господы один. Он грамоту писал…
— Сей же часец его привести сюды! — сказал государь, обращаясь к своей страже.
Герасим Саввич Козьмин, старый посадник лет пятидесяти, звеня железами на ногах, окруженный княжой стражей, гордо и дерзко вошел в шатер государя.
Крестясь на икону, он громко произнес:
— Господи, помоги ми среди ворогов наших…
Никому не поклонившись, встал он молча и смело, взглянул на государя, но, встретив грозный взгляд его, смутился и побледнел.
— Не тобя страшусь, — молвил он, снова взглянув на великого князя, — а гибель Господина Новагорода в глазах твоих вижу…
Государь молчал, лицо его было неподвижно, словно окаменело, и в шатре замерли все от непонятного страха и вдруг вздрогнули от спокойного, чуть хриплого голоса:
— Ты докончание писал для Казимира польского? Своей ли волей господином его молил вместо меня? Ересь Исидорову прияти обещал через митрополита Григория, дабы папу рымского главой почитать?
Снова тишина настала. Заволновался Герасим Саввич, губы у него задрожали, но, овладев собой, молвил он злобно:
— Все яз своей волей содеял, радея Господину Новугороду Великому. Мыслил яз за един со всем Новымгородом.
Не выдержал вдруг посадник и закричал в ярости:
— Лучше смерть пошли мне, Господи Боже, нежели зрети град великий в оковах московских!..
Тихо опять стало в шатре государевом, и сам государь тих и спокоен был. Посмотрел он снова страшным взглядом своим на посадника и медленно молвил:
— Не умрешь ты, а сии оковы на Новомгороде узришь, и сам в оковах до конца живота за воровство свое будешь…
Оставшись один с дьяком Бородатым, Иван Васильевич радостно воскликнул:
— Чего хотел, то Бог и дал! Сами новгородцы сей грамотой воровство свое изобличают перед всей Русью православной и перед церковью нашей, вложившей мне в руци меч карающий! Сами собе веревку на шею надели!
— Истинно, государь, — горячо произнес Бородатый, — но не токмо веревку, а и срам и проклятие до скончания века!
В глубоком волнении прошел Иван Васильевич из угла в угол шатра своего и, остановившись перед дьяком, сказал глухо:
— Ну, читай, как сии иуды Русь святую продают! Чем купцы новгородские торгуют?
— Наперво дозволь поведать тобе, государь, — начал дьяк Бородатый, — по грамотам и спискам, которые при договоре сем есть, узнал яз о посольстве новгородском к королю Казимиру. Посольство сие было из посадников старых Афанасья Афанасьева и Димитрия Борецкого, одного посадничьего сына и пяти человек житьих людей…
— А ты, Степан Тимофеич, — прервал его государь, — читай мне, что они королю-то дали?
— Сие вот, государь, пишут они: «Держать королю Казимиру в Новомгороде на Городище своего наместника из православных, а наместнику без посадника новгородского суда не судить. Дворецкому же твоему жить на Городище на дворе, а пошлины продавать с посадником новгородским по старине с Петрова дни. А тиуну судить с новгородскими приставы…» Дале тут, государь, все точно, как с твоим наместником, дворецким и тиуном. С королем таков же обычай, как и с тобой, токмо добавлено: «А пойдет великий князь московский на Новгород, ино королю Казимиру всесть на коня и оборонять Новгород…»
— Нонече не оборонит уж! — в гневе воскликнул Иван Васильевич, и руки его задрожали. — Не оборонит! Не посмеет! Ведомо нам было, что с Унгарией и Чехией он заратился для ради сынов своих. Ведомо нам и то, что московские дары более по душе хану Ахмату, чем Казимировы.
Великий князь замолчал, взволнованно шагая около стола в шатре своем. Спустя же малое время сел на скамью и молвил совсем спокойно:
— Того не ведают ни Господа новгородская, ни круль Казимир, что Москва-то, как бабка моя баила, семь раз отмерит, потом враз отрежет…
— Истинно, государь, — с волнением произнес дьяк Бородатый, — при тобе Москва точно мерит все, без огрешек…
— Читай далее, Степан Тимофеич, — прервал его государь. — Как и чем за сие Казимиру платить новгородцы-то смыслили?
— В их грамоте, государь, писано, — продолжал дьяк. — «Умиришь, господине честной король, Великий Новгород с великим князем, ино тебе взять дани по новгородским волостям по старине».
— По мясу живому режут Русь-то! — вскакивая и сверкая глазами, воскликнул великий князь. — Можно ли сие терпеть русскому государю православному? Ведь сии разбойники токмо для ради прибытка своего, яко безумцы, и людей православных и земли свои латыньству продают!..
— Истинно, государь наш, мыслишь! — горячо отозвался Степан Тимофеевич. — Косит Литва издавна очи на вотчину твою. Еще прадед твой, Витовт, великий князь литовский, блазнился Новымгородом…
— Не бывать сему, — грозно, но уже спокойно и твердо произнес Иван Васильевич. — Прозевал сие Казимир-то, а Господу сотру яз с лица земли…
* * *Отпраздновав победу шелонскую и отпировав со всеми князьями, боярами и полками их, великий князь июля двадцать первого двинулся со всей силой своей в Русу.
В пути уж получил он вести от князя Михаила Андреевича Верейского и сына его князя Василия, что воеводы новгородские, которые в Демани сидели, сдались им, выкуп дав всем своим именьем.
— Моля токмо пощады для живота собе, — закончил вестник князей верейских, — гражане же деманьские даша со града окупу сто рублев новгородских…
— Сие есть шелонская победа! — заметил с усмешкой великий князь.
В ту же пору доложил государю вошедший стремянный Саввушка о посольстве из Новгорода.
— Посадник Лука Клементьев, — сказал он, — челом тобе бьет, государь, от владыки Феофила и всего Новагорода.
Иван Васильевич нахмурил брови и, помолчав, молвил дьяку:
— И сие, Степан Тимофеич, шелонская победа. Прими посольство у собя в шатре, угости и все, что надобно, разведай. Даю на сие время, пока войско обедает. А как труба заиграет к походу, окружи послов крепкой стражей. Пусть с нами идут. Стоянка у нас в Селищах, там коней кормить будем. Там мне обо всем скажешь. Иди к ним, да с глаз не спущай. Ратное время-то…
Войска великого князя шли медленно, чтобы ни коней, ни людей зря зноем не томить. Солнце жгло руки и лица и сквозь одежду пропекало все тело. Травы и листья были ржаво-коричневые, совсем пересохли, ломались и рассыпались в руках. Местами озерца и болотца пересохли до дна, и даже самое дно от жары потрескалось.
Духота стоит нестерпимая. Кони идут уныло, вяло шагают люди. Не слышно ни песни, ни смеха. Разговоры тянутся скучные…
— Сухмень, сухмень-то, — бормочут многие, — наказал Господь…
Тяжко всем смотреть на бедствие такое великое.
